Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам
победитель Алкид, хотя начальник римского племени преследовал оленей, хотя Мелеагр умертвил вепря, опустошавшего Калидон, все они в этом занятии не личной забаве служили, но общей пользе. Сколько бы слов мы ни истратили, увещевая этих людей, которые скорее живут в лесу и гостят у себя дома, все покажется немного, если нам удастся отвратить их от этого дела. Не в добрый час они выходят из дому, где могли бы и жизнь, и разум, и доблесть свою охранить. Так мальчик, сын сонамитянки, вышедший на поле к отцу своему, к жнецам, пришел и сказал: «Голова моя, голова моя болит»; и вернулся к матери, и лежал на коленях ее до полудня, и умер. Так Дине, дочери Иакова, вышедшей видеть жен области той, грядет навстречу Сихем, готовый одолеть ее насилием. Ведь и они, подобно Дине, выходят из дому, дабы посмотреть на других (нет иного порока, чья власть равно простирается на мужей и жен, как тщеславие), и, мнимым стыдом ведомые, сравнивают себя с ними и стремятся не отстать от товарищей ни в яркости наряда, ни в неутомимости, ни в удали перед лесной опасностью, дабы не укорили их ничем: и часто бывает, что многие, поутру отправившись на ловлю, к полудню погибают от звериных когтей и клыков и испускают дух без покаяния, не причастившиеся жертве бескровной, но запятнанные кровавой корыстью. Лучше бы им в благовременье помянуть слово Господне, реченное через пророка: «Пошлю им ловцов многих, и уловят их от всякой горы и от всякого холма и от пещер каменных»: ибо когда совершится время, пошлет Бог ангелов своих, и уловят всякого человека от высоты веры его, и от холма деяний его, и от пещеры помыслов его, дабы все его тайное и несодеянное обнажилось на великом суде.
52
Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться
Представь, что по отбытии нашего господина на охоту люди, кто в чем был занят, еще обсуждали его выезд, по быстроте своего воображения оказавшись в лесу раньше него: о том говорили, долго ли будут искать кабана, станет ли тот свирепствовать или поспешит укрыться; какая из собак первою его настигнет и какая будет ранена, а какая, по неизменному своему счастью, из пылкой битвы выйдет невредимою; кто из ловчих, оказав свою доблесть, заслужит похвалу, а кто промешкает и вместо зверя добудет лишь рой насмешек от щедрых своих сотоварищей; доволен ли будет хозяин охотою и когда прикажет ее снова; все обсудили, все предугадали, за того опасаясь, за этого радуясь, и когда под их задумавшеюся рукою обычные дела останавливались или шли вкось, не себя попрекали, но строптивого кабана или боязливую борзую. Скажешь: «Откуда тебе знать? верно, и сам ты не пристойными делами занимался, но тешил себя, наблюдая за празднословящими и бродя между их химер». Да, так и было; недолго, впрочем, ибо посреди этого предосудительного занятия раздался стук в ворота, во всех, кто его слышал, остановив и воображение, и прежний страх, и радость. Не успели мы ничего подумать, как в ворота въезжает наш господин, со всеми людьми, кои час назад отправились с ним на ловлю; на лице у них смущение, нашего взгляда избегают, как бедного родственника; и собаки бредут, уткнувшись в землю. Проходят длинной чередою внутрь и скрываются, мы же стоим и глядим в изумлении. Не знаю, от кого от вернувшихся дошла весть, что господин вдруг приказал поворачивать домой, когда лес уже был перед ними, и сурово прикрикнул на тех, кто пытался его уговорить. Тут бы среди опомнившейся толпы вмиг закипели новые мнения и пересуды,
если бы розовый Феб коней изнуренных в иберской
заверти не погрузил,
заставив всех отложить споры и разойтись по своим жилищам до утра.
53
Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться
Вернется к нам заря со своего шафранного ложа, и каждый поднимется с объяснением, отчего наш господин, переменив намерения, повернул прочь от леса, к которому так стремился. Конюх увидит причину в конях, кузнец – в подковах, старушка, полная египетскими суевериями, – в зайце, перескочившем дорогу, и много всякой пустоши будет сказано и перетолковано между теми, кому досуг слушать. Не только со сновидениями так бывает, что в них возвращаются к нам дневные думы и желания, но в дело, кажущееся удивительным, каждый вмешивает свои заботы, «все возвращаясь душою», как говорит поэт, «к своим дубравам и логовищам». Доведись нашему господину услышать о своих помыслах от тех, кто в них столь глубоко проник, не узнал бы он себя; и кто спросит его самого? Есть в нашем колесе бедствий такие, о которых вспоминать не хочется и по прошествии долгого времени: тот, кто вышел из рук палача, снеся телесные терзания, кто познал утрату близких или подвергся отлучению, не захотят вести речь об этом: лишь наказанные небом могут терзать свою утробу, люди же в здравом разуме такого не сделают, потому в беседе с ними следует остерегаться этих предметов, чтобы собеседника не опечалить и не оказать своей неучтивости. И ловчий, с которым я разговаривал, когда приходилось ему рассказывать о пройденных морях и землях, с их островами и заливами, или же о подвигах, совершенных на войне если не им, то его господином (что избавляло его самого от упрека в бахвальстве), или о спасении в бурю, или о других делах, в коих явною делалась помощь Бога, не знал запинки в рассказе, так что я не столько пришпоривал его, сколько за ним несся. Когда же вслед за его повестью мы вышли из замка на охоту, я думал: вот, он опишет обход дубравы, окружение логовищ, помянет эхо, которое великие обманы творит, смешивая человеческий голос со звериным и принося звуки с неверной стороны, изобразит и самый исход ловитвы и добычу прилежно исчислит – я же буду «с весельем вопрошать обо всем» и с ним вместе испытаю эту отраду. Кто мог думать, что все уловки он истощит, лишь бы не возвращаться в этот лес? Была, говорят, некая страна, жители которой, принимая себе царя и оказывая ему всяческое почтение и покорность, по истечении года отправляли его в ссылку на далекий остров и ставили себе другого. Нашелся, однако, в череде их владык такой, кто знал о своей участи заранее: своим знанием он распорядился наилучшим образом, опустошая царскую сокровищницу и дворец и с верными людьми отправляя золото, серебро и разную утварь на остров, где ему предстояло кончить дни. Когда же свершился годовой круг, человек этот с радостью принял свое изгнание и на пустынном острове, где не обитало ничего, кроме уныния, стал более владыкой, чем был им на троне, ибо вверенное ему на время сделал своим навсегда, избавив царскую пышность от омрачающих ее забот и страхов. Не то же ли, что премудрый сын века сего, должен всякий человек делать со своей жизнью? Из трех времен, на которые она делится, настоящее кратко, будущее сомнительно и лишь прошедшее определенно: ни Фортуна, ни кто другой над ним уже не властвует. Тот, кто разумно готовится к старости, наполняет ее воспоминаниями о достойных делах, дабы беспрепятственно ходить мыслью в любой край своей жизни, не боясь встретить ни чудовищ, ни свирепостей, ни постыдных и безотрадных сцен. Водворившись напоследок в краю, которого страшится человек порочный,
будто в гиарских скалах заключен иль на малом Серифе,
благословляет он новое пристанище, ибо озаботился окружить себя богатством, свободным от вторжений случая. Человек же, который немощи свои держит перед глазами, вспоминает вины свои, без которых никто этой жизни не проходит, и со тщанием наблюдает, сколько постыдного в его делах, сколько недостойного в устах, сколько нечистого бывает в помышлении, видит, сколь многое он должен отсечь, если хочет по справедливости хвалиться. Тогда и прошлое будет для него уже не густой лабиринт и не труд внутри, но утешение и непостыдная надежда внутри.
54
Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться
Человек, чьи рассказы о заморском странствии я тебе долго передавал, нынче поутру найден мертвым. Есть у нас садик, разбитый подле северной стены. Наша госпожа любит его, и о нем пекутся весьма прилежно. Там злаки растут, годные и на кухню, и на врачевание всяких недугов, там и деревья разного рода, радующие своим цветением, услаждающие плодами, дающие любезную тень в жару и пристанище птицам, платящим песнями за гостеприимство; близ этого сада калитка, давно в небрежении и почти заросшая; за нею-то, вне стен, и нашли его, заметив приоткрытую дверь, – нашли и поспешили эту скорбь отнести нашему господину. Тотчас закипели толки, для какой причины он вышел туда, где его обнаружили, и почему умер, быв ввечеру здоровым; говорят: «Горе посетило наш дом; лишь бы не было оно вестником будущих!»; вспоминают и лицо умершего, словно бы полное ужасом, и много о том толкуют; подумаешь, молва неразлучно со смертью ходит, угрюмый ее промысел делая еще ненавистней своею болтливостью. Поразительно это: отходит человек в дом вечности своей, и окружают его на площади не плачущие, но злословящие и присно готовые душу, недалеко ушедшую, отягчить клеветою. Выдавая свои догадки за нечто важное, они находят себе собеседников, готовых пустое мнение почтить за истину, как Саул – призрак Самуила, лишь бы им самим взамен позволилось выпустить на свет несколько призраков того же рода: подлинно, в их разговорах ламия почиет, до того они полны всякими чудовищами, как город, поросший тернием и крапивой. Нашлись и безумные, приписавшие эту смерть его собственной руке: мало им скорби, что человека верного и богобоязненного, кого и море пощадило, и языческая земля не пожрала, кому достался счастливый в отчизну возврат, среди мира и безопасности постигла пагуба, – нет, пресна их вкусу всякая скорбь, если не примешать к ней бесчестье. «Без меры удручало его, – говорят, – охлаждение нашего господина к охоте; одним ударом решился он и с горестями своими покончить, и владыке нанести неотплатную обиду». И такой навет обращают на человека, коему вся жизнь была училищем стойкости; на человека, на чьем теле оказалось множество старых ран и ни одной свежей; на человека, которого божественный закон научил, что ни смерти, приходящей по природе, страшиться не должно, ни понукать ее против природного порядка! Но есть ли злоречию законы, и обещало ли безумие ходить общим путем, не уклоняясь ни направо, ни налево? Ведь те, кто хвалит самоубийство, находя в нем некое величие духа, безумствуют с тем мудрецом, который, говорят, прочетши Платонову книгу о бессмертии души, низринулся со стены в море, полагая переселиться из сей жизни в ту, которую мнил лучшею, и о том не подумав, что сам его учитель не только не поощрял таких разделок с жизнию, но почитал их негодными и всячески осуждал. Чем еще защитят они свое безрассудство? Скажут с пророком: «Возьмите меня и бросьте в море, и утихнет море для вас»: но нет, не утихнет от них бурное море, но лишь хуже сделается.
